Рыночная экономика: накажи ближнего своего?

Со времен Адама Смита считалось, что рыночная экономика движима исключительно эгоистическими мотивами. В этом ее огромный плюс: она работает в мире обычных людей. А коммунизму навсегда суждено остаться вредной утопией, поскольку для него нужно выводить новую породу человека, способную добросовестно отдавать «по способностям» и при этом скромно брать «по потребностям». Породу искусственную, поскольку естественным, эволюционным путем такое поведение сформироваться не могло: его носители, увы, обычно становятся аутсайдерами. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что для эффективной работы рынков от их участников требуется изрядная доля альтруизма. А для анархо-либертарианской модели общества альтруизм не менее критичен, чем для коммунистической!

«Идеальный» свободный рынок — высокоморальная система отношений. Каждый добровольный акт обмена (трансакция) увеличивает благосостояние обеих сторон, иначе бы они не обменивались. Вступая во взаимовыгодные отношения, люди кооперируются, начинают ценить ближнего. Долгосрочные отношения заставляют заботиться о репутации. В конце концов, рынок вознаграждает каждого пропорционально оценке его трудового вклада, помноженного на способности (в том числе редкие, как талант предпринимателя!), другими членами общества — что может быть справедливее? Однако такая идиллия не работает без соответствующих институций — «правил игры», формирующих и дополняющих свободный рынок.

Во-первых, жесткий дарвиновский отбор хорош применительно к юридическим лицам, культурным единицам и тому подобным образованиям. Человек же рождается, чтобы жить. Поэтому даже если он не способен работать, будет не по-людски бросить его на произвол судьбы. Да и более обеспеченным от этого хуже, поскольку где нищета — там эпидемии, преступность, угроза бунта, наконец. Поэтому без некоторой доли патернализма не обойтись. Но для него необходимы ресурсы, которые нужно как-то собрать со всех. Потом, где патернализм — там «ущерб морали» (moral hazard): если помощь получают нетрудоспособные, то всегда найдутся симулянты. А если и просто бедные, то и любители жить на пособие. Такое поведение приходится наказывать.

Во-вторых, честный обмен не всегда возможен. Есть блага, которые принципиально не приспособлены для продажи, поскольку, будучи созданы, становятся общим достоянием — к ним невозможно ограничить доступ или такое ограничение их совершенно обесценит (как, например, в случае с городскими улицами). В некоторых случаях взаимовыгодный обмен одних людей между собой причиняет вред другим, никак не участвующим в сделке людям. Например, собственник вырубает лес на продажу — и ему, и покупателю хорошо, а в результате река заливает село. Наконец, есть ресурсы, которые истощаются от излишнего потребления, а приватизировать их невозможно, например, рыба в море или водоносный горизонт. Во всех этих случаях людям приходится объединяться, чтобы решить проблему. И, соответственно, карать «нарушителей конвенции».

В-третьих, далеко не все люди способны устоять перед искушением приумножить свое богатство силой или обманом. Поэтому обмен «сам собой» происходит честно, только если обе стороны уверены, что им предстоит иметь дело друг с другом до бесконечности. Иначе говоря, в небольших замкнутых сообществах, где обманешь «своего» сегодня — завтра не получишь ничего. А вот «чужого», «лоха» «разводить» вполне почетно. Поэтому настоящая конкуренция возможна только под защитой действенных институций, карающих обманщиков, нарушителей прав собственности и правил честной конкуренции.

Но кто именно будет устанавливать правила и карать нарушителей?

Первый вариант основан на все том же «эгоизме». Однажды самому умному из первобытных разбойников надоедают «налеты», и он решает вместо этого обложить район данью — становится, по Манкуру Олсону, «оседлым бандитом». Соответственно, у него появляется некий, вполне «шкурный» интерес в благополучии подданных. Часть дани направляется на защиту от набегов других бандитов. Затем он понимает, что чем больше подданные произведут, тем больше с них можно будет поиметь, и начинает вести себя как пастух в стаде: обеспечивает решение всех вышеперечисленных проблем, но только с целью побольше содрать самому. Это лучше, чем ничего, но ни личной свободы, ни, соответственно, свободного рынка от такого бандита не дождешься.

Альтернативный способ — самоорганизация людей, пресловутый «социальный капитал», без которого, как известно, не работает демократическое государство, не говоря уж о гипотетическом безгосударственном устройстве. Но самоорганизация самоорганизации рознь…

У нас в пример часто ставят «свій до свого по своє» — добровольное замыкание обмена внутри небольших сообществ. Или профсоюзы, которые на самом деле не что иное, как картели работников, и часто играют неблаговидную роль (вспомним хотя бы выбивание из бюджета угольных субсидий, на которых поднялся «донецкий клан»). Такие объединения с целью поживиться за счет других — картели, мафиозные группы, кланы, структуры «блата» и т.д. — Олсон назвал «перераспределительными коалициями». Они обычно относительно немногочисленны, замкнуты и потому вполне могут держаться на репутации. Подобные структуры рассматриваются в политической экономике со знаком «минус», поскольку они не способствуют, а препятствуют добровольным трансакциям, уменьшая тем самым общее благосостояние (впрочем, люди иногда готовы им жертвовать во имя других целей).

Что же нужно для рыночных и дополняющих институтов? Как ни парадоксально… альтруизм! Причем главным образом даже не готовность делиться с ближним, на которой держится благотворительность. Как доказали ряд исследователей, лидером среди которых можно считать швейцарского экономиста Эрнста Фехра, еще важнее готовность бескорыстно жертвовать своим благом ради наказания нарушителей.

Этот вывод подкреплен как теоретическими (на моделях), так и экспериментальными данными. Например, каждому из испытуемых давали небольшую сумму денег, которые они могли по желанию инвестировать в «общее благо», которое экспериментатор потом солидно приумножал и распределял между всеми поровну. При этом у всех участников вместе взятых денег прибывало пропорционально среднему размеру взноса; правда, «альтруисты», вкладывающие намного больше других, оставались в проигрыше, а эгоисты-«шаровики» всегда выигрывали. Как и следовало ожидать, через примерно десять повторений взносы уменьшались до минимума: участники, наученные горьким опытом и плохим примером, начинали себя вести «эгоистически», кооперация распадалась, moral hazard торжествовал. Но стоило позволить участникам наказывать (за свой счет!) тех, кого они считали нужным, — естественно, это были «шаровики», — как ситуация кардинально менялась: размер взносов стабилизировался. С постоянными партнерами люди готовы были делиться львиной долей — по 80—90%. Но даже с совершенно случайными людьми эта доля была около половины! Однако стоило убрать возможности для наказания, и даже постоянные партнеры тут же начинали отлынивать.

Другой, более известный пример альтруизма — это сознательное голосование на выборах. Ведь, если задуматься, зачем тратить время, изучать программы и биографии кандидатов, потом в выходной день вместо пикника топать на избирательный участок, да еще и в очереди стоять? Твой голос — один из тридцати с лишним миллионов! Вероятность, что именно он что-то решит, куда меньше, чем шанс погибнуть от удара молнии! А даже если решит, то где гарантия, что кандидат не подведет? И, в конце концов, не факт, что даже самое лучшее правительство может реально решить проблемы, которые действительно нас волнуют… То есть индивидуальный выигрыш от голосования совершенно ничтожен. И этот факт, если даже не очевиден интуитивно, во всяком случае строго доказан почти полстолетия назад американским политологом Энтони Даунсом. Несмотря на это, люди не только продолжают голосовать, но и борются за это право и даже иногда отстаивают свои голоса в буквальном, майданном, смысле!

Как же могло получиться, что альтруизм вошел в плоть и кровь людей? Ведь, казалось бы, альтруисты всегда проигрывают, по крайней мере, в «короткой» игре? Хотя коль они действуют добровольно, значит, это доставляет им больше удовольствия, чем обладание богатством или кутеж в ресторане. Поскольку именно готовность наказывать за антиобщественное поведение цементирует кооперацию, такое поведение закрепилось в ходе эволюции, доказывают в своей работе Гинтис, Боулес, Бойд и Фехр, потому что давало преимущества не отдельным особям, как эгоизм, а группам.
То есть свет действительно стоит на праведниках. Но не столько на тех, кто делится с ближним последней рубашкой, сколько на тех, кто не жалеет сил, чтобы наказать негодяев. Или хотя бы не подавать руки коррупционерам, притеснителям конкуренции и охочим до чужой собственности.

Владимир Дубровский